Мы живем в период всеобщей психологической травматизации. У одних — наличная травма, осознанная и квалифицируемая психотерапевтом именно как травма, стресс, у большинства — не осознанная и не опознанная в качестве своего рода «девиантного состояния». Все чаще расстройства не только индивидов, но и сообществ и популяций квалифицируют как травмы, и все реже понятно, что это такое. Впору говорить о кризисе этого понятия, и хотя оно достаточно ясное в медицине, но то же самое нельзя сказать относительно психологии, тем более социальных наук. «Что происходит в современной психологии травмы? — спрашивает Елена Черепанова. — Этот концепт находится в глубоком кризисе по разным причинам. Действительно, существуют люди, которым можно поставить клинический диагноз “посттравматическое стрессовое расстройство”, когда они не способны функционировать после травматического опыта. Но таких людей сравнительно мало. С другой стороны, мы наблюдаем сверхпатологизацию, “расползание критерия”. Мы сейчас начали применять понятие “травма” практически по отношению ко всему. И чем больше мы это делаем, тем меньше остается содержания. Например, согласно новой DSM-5 (диагностическому и статистическому руководству по психическим расстройствам 5-го издания. — В. Р.) психологическая травма уже может быть не только в том случае, когда сам человек что-то пережил, но и тогда, когда  человек видел это по телевизору или говорил с кем-то, кто видел это по телевизору, и так далее и так далее» [17].

Тем не менее именно психологическое понятие травмы в эпистемологическом отношении сегодня является центральным и под его влиянием трансформируется как медицинское, так и социальное (точнее, социокультурное) понимание травмы. В статье «Психическая травма и исцеление. Экзистенциальный выбор или сознательное построение собственной жизни (по следам книги Эдит Ева Эгерт “Выбор”)» [12] я анализировал достаточно ясный случай психологической травмы (Эдит еще подростком вместе с сестрой Магдой попала в фашистский лагерь смерти Аушвиц; можно считать настоящим чудом, что они выжили). Но значительно чаще трудно понять, где мы имеем дело с травмой, а где с каким-то другим психологическим явлением.

Например, Дэниел Киз в книге «Множественные умы Билли Миллигана» [3] рассматривает историю молодого человека, совершившего преступление (изнасилование и ограбление трех женщин), но этот случай интересен не этим, а тем, что Билли состоял из двух десятков вроде бы самостоятельных личностей. В строгом соответствии с учением З. Фрейда психиатры, работавшие с Миллиганом, объясняли его феномен («множественной личности») тем, что в раннем детстве его отчим Челмер совершил в отношении Билли сексуальное насилие. В этот момент, пишет Киз, «его разум, чувства и душа разлетелись на двадцать четыре части» [там же, с. 200]. С точки зрения психоаналитической теории это классический случай травмы, но, думаю, психологи других школ оценили бы эту историю сходно.

«Травма, — пишет психолог Алена Лапышова, — это результат переживания сильного стресса (стресса во много раз превышающие способности и возможности индивида) или совершенного по отношению к индивиду насилия (ментального, эмоционального, физического), когда психика по некоторым причинам не смогла переварить, прожить те события, которые произошли с человеком. <…> При этом нарушается внутренняя целостность человека. В результате травмы человек теряет контакт с самим собой и не может адекватно “как до травмы” воспринимать окружающий мир. Он не может в достаточной степени понять ни себя, ни окружающих. Он видит окружающий мир как будто в кривом зеркале, искаженном его травмой» [5]. Если следовать этому определению, у Билли должна быть глубокая травма, но, судя по книге Киза, он ведет себя так, как будто никакой травмы у него нет. И наоборот, многие люди, вполне здоровые в плане психики, опознают и переживают травмы (но, может быть, как пишет Фрейд, это всего лишь «фантазмы»).

Еще непонятнее в отношении социальной травмы. Например, в моей семье несколько близких родственников (около полутора десятков человек) погибли в 37-м году или на войне, и я, конечно, переживаю, и даже внутренне готов к трагедии подобного же масштаба, и все же не могу сказать, что у меня из-за этого травма. Одновременно, если следовать понятию «социальная психология травмы», введенному Черепановой в книге «Понимание межпоколенческого наследия тоталитарных режимов: парадоксы культурного обучения» [20], то меня явно нужно отнести к социальной популяции, пережившей (переживающей) или актуально, или посредством исторической памяти сталинский террор и Великую Отечественную войну 1941–1945 гг., а следовательно, по Черепановой [17; 20] представители этой популяции должны переживать социальную травму. Однако как такое помыслить: социальная травма у меня есть, а психологической нет. Но может быть, я не осознаю последнюю, и тогда закономерный вопрос: осознание травмы — просто знание о ней или ее неотъемлемая сущностная часть?